Он сидел забившись в угол, обняв колени и раскачиваясь — вперед-назад, вперед-назад. Изредка он поглядывал на нее. Он вроде бы не урод, просто бедный.

---

Девушки на таких сейчас редко смотрят, а она посмотрела, а он ей горло. Маленькая однушка, досталась от мамы. Вместо обоев — бежевая краска, местами облупилась, видно бетон. Старенькая софа, на кухне — стол и дребезжащий холодильник, то ли омск, то ли север. В раковине пустые бутылки (сдам потом, денежку получу), грязная посуда, дохлые мухи. Надо бы ее накрыть чем-то, а то лежит, воняет. Да и кровь подтереть. Но нет, сидит, качается. В руке нож, золотой — тоже от мамы достался. Мог бы продать его, грамм 50. 

Ему нравилось убивать. По горлышку, ножичком, чик. Кровь красивыми рубиновыми струйками. Ее убивать было тяжело. Нет, она не сопротивлялась, не кричала. Морально было тяжело. Как вы думаете чувствует себя убийца собираясь на дело? И как чувствует себя после него? Есть психи, которые не чувствуют ничего. Он не из их числа, он все чувствовал. Каждое прикосновение ледяного драг.металла к их коже, каждый порез. Ему нравилось смотреть на капли крови, что стекали по золотому лезвию. 

Лежит там, в углу, бедненькая, красивенькая. Русые волосы, голубые глаза, все как положено. Размалеванная только, как кукла. Правда, уже четвертый день лежит. А он все смотрит, раскачивается. Ждет. Глаза открыты. Смотрит прямо на него. Зрачки небесно-голубые, с крапинками. Он помнит, как она ему отдалась. Познакомились они где-то в районе Петровско-разумовской, он ехал домой, она из клуба похоже. Нежная такая. Удивился еще: чего не на машине? А теперь лежит вон, в куче дерьма, в дерьмовой квартире, в дерьмовом биберево. Платье разорвано, чулки в затяжках. Он хорошо ее трахал. Ей понравилось. Была бы жива, подружкам рассказывала бы, но он убил ее. Поэтому и тяжко было, потому как, трахать понравилось.

Не то, что бы он был какой-то псих или маньяк, просто со странностями. В обычное время работал в школе какой-то там, то ли географ, то ли биолог, а может и то, и то. В коллективе его знали как работящего и ответственного, вроде бы детей любит, на педсоветах — ниже травы, тише воды. Журнал заполняет и на том спасибо. Помнится как-то даже стихи читал на день учителя или песню пел, да не важно, выступал в общем. Очень понравилось, не так конечно, как ножичком по горлышку водить, но тоже ничего. 

Была у него еще одна, черненькая, крашеная, конечно, но черненькая. Вот ее легко. Она глупенькая была, в рот брала не плохо, но в целом — бревно бревном. Он ее в парке и отимел, все как положено. Листвой потом присыпал, то ли с клена, то ли с ясеня. Пока не нашли. Хорошо присыпал. А сейчас сидит, ждет. Раскачивается. Водка кончилась еще вчера. Смотреть на нее не было сил, но и оставлять не хотелось. С виду он мрачноватый был, продавщица в местном продуктовом все на детей списывала, «ну, а что? работа у него такая. Дурная. За спиногрызами нашими следить, я б тоже бухала». Но бухала она и так, ежу понятно. С мужем сядут на кухне, по стопарику накатят и еще, еще, еще. Но ее убивать не хотелось, ее муж через года три по пьяни прирежет. Он так не любил, он любил по-другому, что бы эстетично все было, красиво то бишь. 

Ключ в двери заскрежетал, значит нашли. Он еще сильней давай раскачиваться, может за сумасшедшего примут. Руки скрутили, нож отобрали. Хоть волком вой — не вернут ножичек-то. Двор весь собрался, шепчутся, руками рты закрывают. А с виду интеллигентный, учитель же.