Мы слушали его крики каждую ночь, уже на протяжении нескольких недель. Это не самое страшное в ломке, в один прекрасный момент наступит время, когда он не сможет кричать, но внутри все будет ломать, крутить и выжигать. Каждый день я открывала его, кормила, давала слабительное под видом экстази, убирала его говно. Я слышала, как за закрытыми дверьми, он бьется головой об стены — понял ведь что это было не экстази. И вот вчера, он замолк. Я позвонила врачу. Ничего страшного говорит, через часик буду. 

Прошло два часа, врача все не было. Я услышала из комнаты приглушенные крики — он звал меня. Я подошла к двери, но открывать не стала — он уже набрался сил и мог выпрыгнуть на меня в любую минуту. Поэтому разговор я начала из-за двери.

— Ты звал? — на удивление он не попросил открыть дверь, может был хитрее?

— да. Скажи мне, я умру? Потому что если я умру, я хочу увидеть свою семью.

— Нет. Ты не умрешь. Я не позволю.

— Хорошо. — он замолчал, было слышно только хрип и изредка вырывавшиеся стоны. 

Раздался звонок в домофон, наверное приехал врач. Поднявшись по лестнице я увидела хрупкую женщину в сопровождении двух бугаев-санитаров. Молча это процессия проследовала в комнату и жестом потребовала ключ. В комнате они провели около двух-трех часов. Затем «хрустальная» вышла и сказала:

— Мы забираем его, найдите простыни, одежду… Вы же знаете, наверное, что нужно? — она смотрела на меня с жалостью. — Это муж? 

— Нет.

— Брат? — удивление начало появлятся на ее лице.

— Нет. Бывший любовник. — Глаза хрустальной округлились.

— Совсем этот молодняк ебанулся. — Послышался голос одного из бугаев.

— Он умрет? — спросила я у врача.

— Скорее всего, да. Мне очень жаль. 

Я опала на стул. Как же так? Он не может просто так умереть, я же… он же… Мысли пролетали в голове быстрее чем истребители. Нужно позвонить его родителям и все рассказать.

— Вы пустите к нему родителей, попрощаться?

— Если, конечно, они захотят придти — ответила хрустальная и закрыла за собой дверь. 

Через полтора часа я сидела на кухне у его родителей.

— Да поймите же Вы — он умирает. Ваш сын. 

— У меня давно сына нет. — сказал отец, вставая из-за стола. В дверях он обернулся, — хоронить сама будешь. — и скрылся в туалете. Там он нервно закурил сигарету и заплакал — все-таки единственный сын.

— Мы придем, — сдавленным голосом пробормотала мать. — Вот возьми. — Она протягивала мне помятую пятитысячную купюру. — Я знаю, этого мало, но это всё, что я могу дать тебе. 

— Не нужно. — Я судорожно сглотнула и направилась к двери. Мать его практически рыдала. 

На следующий день мы все: я, его мать и сестра, нервный отец, стояли в приемном покое наркодиспансера. Нас тщательно проверили, облапали, забрали телефоны, косметички, таблетки — всё что могло понадобиться наркоману, для побега. Мы зашли в палату. Он лежал там как маленький новорожденный котеночек. Все эти трубочки, шлангики, шнурочки, черт знает что еще… Он умирал и это было видно. Сестра кинулась к нему, он слабо приоткрыл глаза.

— Наташа… Наташа папа здесь? Папа пришел?

— Да. Он здесь.

— Пусть он подойдет. — отец нагнулся к нему. Я не знаю, что он сказал своему папе, но тот выбежал из палаты, весь в слезах и попросил у медсестры, срывающимся голосом, корвалол или  валерианку.  Мы стояли там еще около двадцати минут, мать сидела у его постели и держала за руку. Вдруг, она поманила меня пальцем — он что-то хотел мне сказать. Поднеся ухо к его губам я услышала:

— Я должен был любить тебя, а не ее. Посмотри куда она привела меня....- пауза. Он набирал сил. — Спасибо. Я хочу черный лаковый гроб. — Его рука сжалась и обмякла — так он поцеловал меня в последний раз. Он умер. 

На похоронах было очень мало людей, но я видела, как издалека Она наблюдает. Конечно, она любила его, просто была не из тех людей, что вызывают скорую — иначе человек не поймет урок. Раз, два, три. Три кучки земли бросают в могилу, когда гроб опущен. Я поняла почему он хотел именно лаковый гроб — когда смотришь вниз, видишь свое отражение на черной гробовой крышке.

Своими дорогими шпильками от Monolo Blanic я обивала порогим этих чертовых наркопритонов, в поисках этого мудака, чутье подсказывало мне что он еще жив, валяется обколотый или обкуренный где-то в этих адских недостройках, подвалах, замызганных чердаках. Не то что бы я любила его, он же гребаный наркоша, уже давно пересевший с мета на герыч или что-то еще покрепче, посильнее. Но что-то внутри по прежнему трепетало, когда я его видела. Уставшего, обколотого, никому в этом мире не нужного. Естественно родители давно от него отказались. Папа — глава администрации N-го района, ему важна репутация, а сын валяется по подвалам, в куче собственного дерьма. Мать первое время носила еду, бегала со мной по притонам, потом перестала. Веру потеряла. 

Все начиналось с травы. С обычной, мать ее в рот, травки. Он курил ее, что бы начать писать что-то стоящее. Затем пошли таблетки, МЕТ, в конце концов кокаин и героин. Я читала ему лекции, но он уже не слушал. Он иссохся, весь был как тростиночка, черные круги под глазами, проступающие вены на руках, синяки от неправильных уколов и вечных побоев наркодиллеров, которым он задолжал энную сумму. 

Вдалеке я увидела тёплый огонёк зажигалки, прорезающий тьму отчаяния, согревающий душу одним своим колыханием. Я уведела его,  он сидел на корточках, держал в руках холодную, немного дрожащую ложку. Я слышала приглушённое позвякивание иглы шприца. «Стой» закричала я, выбивая ложку из его рук. Вещество пролилось по полу. 

«Твою мать! Сука, какого хуя ты блять творишь?» Он накинулся на меня с кулаками. Удержать его было не сложно — он был худой, худее чем в прошлый раз, когда я нашла его. Взяв его за руку, я уводила его по темным коридорам. Он спотыкался через кучи строительного мусора и плакал. Жалкий, никому не нужный наркоша. 

Дома я усадила его в ванну и терла мочалкой. Его глаза, полные отчаяния, вдруг посмотрели на меня. «Я же никогда тебя не любил, зачем ты? Почему просто не дашь мне умереть?» Молча я продолжала мыть его. Затем вытерла полотенцем и положила спать. Нужно найти ему врача. Иначе начнется ломка, я не смогу справиться с ним. Налив себе горячего чая, я села и задумалась:… почему ты просто  не дашь мне умереть?.. Его слова звучали так отчетливо… и правда почему? Я не любила его очень долгое время, у меня есть муж, работа, дети. Почему? Может быть я все еще верила в то, что он хороший человек? Из спальни раздался крик — началась ломка. Я закрыла его на ключ, окна были давно заколочены. 

Она была красивой. Многие это подчеркивали. Ей говорили об этом на станциях метро, в кафе и барах, даже за ее спиной. Иногда вслед показывали пальцем — мол, посмотри какая цаца — крааааасивая.

Нравиться всем невозможно. Когда постоянно находишься среди богато одетых женщин и не менее дорого одетых мужчин, лощеных со всех сторон. Таких что на них даже дышать страшно волей не волей задумываешься: зачем ты вообще нужен миру? 

А Алиса за стенкой с топором — прячется. Платье беленькое в мелкий цветок. Из отличительных черт — ободок ярко алый, да глазищи как у рыбы — стеклянные и большие. Бегают из стороны в сторону — жертву ищут.

Он сидел забившись в угол, обняв колени и раскачиваясь — вперед-назад, вперед-назад. Изредка он поглядывал на нее. Он вроде бы не урод, просто бедный.

Морозным, холодным утром, она шла по белесым улочкам. В округе еще никого не было. Только злые голодные дворовые собаки, собравшись в кучу лаяли на маленького котеночка, что забился на дереве.

Купив бутылку вина она отправилась в свою однушку. Мысли, как тараканы наполняли ее голову. Конечно же, она думала о нем. О своей жалкой работе. О своем коте.  Что еще было делать? Жизнь не радовала. Все мечты давно разрушились. «А помнишь, как когда-то, –сидя перед телевизором думала она, — когда- то ты мечтала о карьере журналиста или тем паче, желала быть телезвездой… Где теперь это время?» Затянувшись синим честером, она помешивала ужин в новенькой сковородочке от tefal, ту что подарили на 30-летие, и с ужасом понимала – в тридцать жизнь заканчивается, а не начинается.